Вокруг загремели выстрелы, раздались вскрики вперемешку с проклятиями, вслед за главарем с места рванулись остальные разбойники. Они взялись носиться по двору сорвавшимися с цепи чертями, нацепившими на телеса черкески и обвешавшими себя оружием. Они отстреливались, отбивались саблями от забиравших их в круг станичников, поднимали коней на дыбы, взмывали в воздух и пропадали за оградой, высота которой была около двух сажен. Но не всем удавалось преодолеть этот барьер, многие из джигитов вместе с лошадьми переворачивались на лету и грохались на землю, застывая под жердями навечно. Дарган с Софьюшкой как заведенные посылали пулю за пулей, лица их окаменели, они походили на украшавших степные курганы истуканов, решивших прибрать под себя побольше человеческих жизней. Плакали навзрыд младший Петрашка и девки Аннушка с Марьюшкой, им вторила тетка Маланья. В проеме двери мелко крестилась бабука, синюшными губами она шептала молитвы господу.
Праздник смерти гулял по подворью до тех пор, пока последний из разбойников не сложился под забором прикрытой тряпками падалью. Мать бросилась к лежащему посреди двора старшему сыну, Маланья в доме метнулась к девушке на полу, припала ухом к ее груди. И снова непривычная тишина зависла в воздухе, она будто выполняла роль переходного состояния от печали к радости, и наоборот.
— Живой, — донесся с улицы смертельно уставший голос Софьюшки, положив голову Панкрата себе на колени, она повторила, обращаясь к замершему на крыльце Даргану. — Наш сын живой…
— Живая невестушка! Пуля ударилась под первую рану, — закричала и Маланья, отрываясь от груди возлюбленной племянника. — Наша девка, будет жить.
Но вместе с радостными вестями, заполнившими двор, ветер принес со стороны Терека похожую на бирючий вой угрозу, она прогулялась по усадьбе ледяным сквозняком, заставив станичников крепче схватиться за оружие:
— Я еще верну–у–усь–сь…
Прошло два с половиной года, в предгорьях Большого Кавказа подходило к концу знойное лето. Со стороны белых вершин далеких гор все чаще налетали прохладные ветра, с другой стороны, из ногайских степей, все так–же накатывали валы суховея. Стихии сталкивались над неизменно мутным Тереком, превращаясь в благодатный климат с хрустальными осадками, напитывающими соками овощи и ягоды, насыщающими силой людей и животину. Жизнь шла своим чередом, в отличие от развлекающихся разумом людей, она не менялась веками. И в этом, казалось бы несложном процессе, похожем на библейское — плодитесь и размножайтесь — был весь смысл бытия на земле.
Из церковного храма по пыльной станичной дороге ровной походкой шагал Панкрат, на руке у него сидел светлорусый и темноглазый мальчонка. За ним в окружении родственников спешила опять с большим животом его жена Аленушка, видно было, что женщина не поспевала.
— Куды ты несешь как оглашенный, — с казачьей нахрапистостью одернула она супруга, остановилась, воткнула руки в бока. — Ишо поспеешь на свою цареву службу, никуда она от тебя не убегить.
Казак смущенно улыбнулся и остановился, он заигрался с мальцом, подсовывая ему под руки деревянную свистульку, но тому игрушка успела надоесть. Через время процессия двинулась дальше. Как двадцать с лишним лет назад глава рода Даргановых хорунжий Дарган, его старший сын хорунжий Панкрат подошел к углу забора вокруг родовой усадьбы, показал рукой сначала назад, на просторы матушки России, которой верой и правдой служили его предки и он сам, потом вперед, на ледяные пики гор, и слово в слово повторил наказы своего отца. Только что покрещенный в православного казака, мальчик впитывал заповедь с неподдельным интересом, словно они, древние, обладали чудодейственным свойством. Когда обряд был закончен, он отобрал у отца свистульку и забросил ее на дорогу.
— Ну и правильно, — засмеялся кто–то из родственников. — Пришла пора не свистом баловаться, а службу служить.
Никто не знал, какая судьба ждет казачонка, как не ведал о своей дороге по жизни его отец Панкрат, его дед Дарган. Они были казаками, внуками и правнуками казаков, верных сынов матери России, испокон веков оторвавшихся от нее, но не продавших и не предавших родину. Даже здесь, в земном раю, населенном выпрыгнувшими из ада чертями.
Да и то сказать, для любого живого существа драгоценнее всего только воля…
